Записки из Кроадтии

[Жмеря]

Полоска страха 3

Квартира выглядела изнутри больше, чем снаружи. Точнее говоря, у любого прохожего вряд ли могла возникнуть мысль, что за куском дерева на угловатом изгибе кирпичной стены может скрываться довольно таки обширная квартира. Сначала шел узкий и темный коридорчик. Никаких источников света не было, и идти приходилось только держась за хвост впереди идущего товарища. С потолка свисало нечто темное, похожее на корневище огромного дерева, чьи отростки касались макушек и ушей посетителей. Гардур выдернул один из корешков и принюхался. Воняло химией, причем довольно неприятной. Когда дверь в конце коридора отворилась и впустила свет, то в руке лежал кусочек прозрачной полоски, покрытой черными квадратиками. Гардур понял, что это была пленка, на которую запечатлевались тела и движения, но возможно была испорчена и похоронена в потолочной свалке узкого коридора.
      Далее была большая комната, разделенная пополам шторкой из серо-пыльной ткани. На потолке было окно, свет которого клетчатым прямоугольником лежал на немытом полу. Справа на стене висело несколько кривых дверей, точь-в-точь похожих на свою сестрицу на улице. Правда сделаны они были из дерева поновее, не ведавшего всех погодных неприятностей уличной жизни. Слева стенка была покрыта фотографиями. Их было сотни, причем светлины постарше были сокрыты слоем более новых черно-белых бумажек. Фотографии занимали не все пространство на стене, а только довольно узкую полосу, не доходившую до потолка, но и не упиравшуюся в пол. Нижний край бумажного безумства находился на высоте чуть повыше горбуна, точнее говоря выше его горба. «Значит, фотографии клеил сам фотограф,- подумал Гардур,- и притом ростом он обладает немаленьким».
      Горбун сиплым, но вежливым голосом попросил гостей подождать пару минут и скрылся за одной из дверей. Посетители начали рассматривать комнату. Гардур приподнял шторку. За ней находилось кушетка, покрытая белой простыней и несколько ламп-прожекторов, от которых черные провода спускались на пол и переплетались змеиными клубками, дабы потом скрыться в дырах под облезлыми стенами. Остальные гости столпились возле приклеенных фотографий, активно обсуждая и жестикулируя. Особенно говорливым внезапно оказался Формизыч, который до сей поры предпочитал сохранять молчание, очень характерное для всех мертвецов. Он с азартом бывалого охотника разъяснял и рассказывал, иногда указывая на фотографии и совершая пальцами движения, будто разрывая невидимую кошку.
      Гардур подошел поближе. Фотографии не отличались разнообразием сюжетов. На каждой из них была запечатлена задница. Оголенная, с раздвинутыми булками и задранным хвостом. Некоторые задницы были без шерсти, некоторые даже без хвоста. Были грубые мужские и изысканные женские. Недозрелые детские, горящие красотой юношеские и скукоженные старческие. Толстые, где даже шерсть не скрывает жестокие бугорки целюлита, и тощие, где шкура пытается скрыть обглоданные голодом и природой кости. Чистые, грязные, выбеленные химически, очищенные механически, или же наоборот – запачканные органикой разной степени твердости и густоты. Видовое разнообразие существ, снятых на камеру, впечатляло. Если не считать лысых или покрытых  редкими волосами задниц, то можно было часами смотреть удивляться той фантазией, с которой трудились природа и боги. От скромных одноцветных до безумно пестрых. От простых пятен, нерадиво разбросанных по ягодицам, до прекраснейших узоров, превращающих зад в прекрасный бутон, а обнаженный анус – в мечту любвеобильных поэтов. Монохромность фотографий хоть и не могла раскрыть красоту красок, но истинно облагораживала и подчеркивала красоту шерстистых бедер. Но не только природа могла приукрасить многочисленные седалища. Были шрамы, причем не только сотворенные трудностями судьбы и когтями любовных партнеров, но также вырезанные острым инструментом. Иногда из шрамов вырисовывались цифры, сложные числа, логарифмы, матерные и не очень слова, цитаты великих правителей и древних мудрецов, а в некоторых случаях из резаных ран получались целые узоры. Иногда простые, как рисунки на дешевых горшках, но иногда орнаменты завораживали глаз, представляя собой настоящую песнь боли и красоты, заточенную в геометрии порезанной шкуры. Особенно на задницах выделялись клейма, сделанные раскаленным железом либо магическим огнем. Были клейма мирские, которые ставили представителям некоторых гильдий при присвоении мастерского звания. Причем начинающим и неопытным ставили относительно простые метки, а при повышении снова прикладывали красную железку, но с уже более сложным узором, подчеркивая старые раны. Таким образом, бывалого мастера всегда можно было отличить от мошенника, ставившего себе сразу на девственный зад клеймо высокого ранга. Были метки священников и монахов, которые среди прочих фотографий выглядели особенно подозрительно и тем самым повышали свою пикантность. Были метки магических задов, а точнее магов, колдунов и прочих профессиональных волшебников. Их делали магическим способом и они могли светится особым свечением, особенно когда маг был чрезмерно возбужден. Это особенно ярко было видно на фотографиях. Были также позорные клейма, поставленные за особенно низкие поступки и преступления. Такие зады старались не показывать на публике, в отличии от меток профессионализма и статуса, которыми хвалились и для которых покупали особые штаны с дополнительными двумя отверстиями.
       Содержимое фоток возбуждало, а их количество ужасало разум. Все присутствующие живо обсуждали настенную находку, но больше всех выделялся Формизыч. Он даже скорее не обсуждал, а вел лекцию, рассказывая о видовых отличиях тех или иных узоров на задах, или же о профессиональных травмах и метках. Гардура подобное оживление заинтересовало.
      - Я вижу ты изрядно подкован в данном деле.
      - Товарищ начальник, такова уж у меня профессия – шкуры снимать.
      - А причем тут зады?
      - Для большей целостности шкуры – ведь для начала нужно кишку вытянуть, а потом уж шкурку стягивать.
      Тут внезапно из рукава выскочил инструмент, похожий на небольшой бур. Формизыч сделал из пальцев фигуру, похожую на нолик, затем в рукотворное колечко вставил железку, немного покрутил и с воплем «Ыыыть» резко выдернул инструмент. От увиденного Сошка недовольно скривился, а Ромашка восторженно запищала. Довольный представлением умертвий спрятал жопорвач в рукав и принялся снова рассказывать о разнообразиях нижних полушарий. Но тут он внезапно остолбенел, уставившись на одну фотографию.
      - Федь, что случилось?
      -  Это она! Она!
      - Что именно? Задница твоей мечты?
      Формизыч быстрым движением сорвал со стены одну светлину и тыкнул в кошачье лицо Гардура.
      - И что?
      - Куница! Это же куница!
      - Федь, месяц назад мы целую банду таких жоп повесили и трупы тебе подарили как родному...
      - Нет! Прыглянись – это перьевая куница!
      - Что? Хм... И правда перья из булок торчат!
      - Они тут фоткалась! Она была здесь! Может даже город еще не покинула.
      - Но зачем...
      Тут отворилась одна из кривых дверей и в комнату вошли двое. Первый был уже знакомый горбун. Второй был внезапно высок и худосочен, как фонарный столб. Даже кожа его напоминала старую черную краску на железной арматуре. Одет был в рубашку и короткие штаны на подтяжках. Но самое удивительное была его голова. Или то что было на голове. Или все же это была его голова? Тем не менее его длинная жилистая шея врастала в металлический коробок без двух стенок – передней и верхней. Вместо лицевой стороны был раскладной рукав из кожи и металла, который заканчивался кольцом с глазом посредине. Из недр коробки торчали полосатые рога, на которых крепились бобины с пленкой. Еще два рога торчали из коробки как рычажки. Фотограф очень внимательно рассматривал гостей единственным глазом.
      - Здравствуйте. Меня зовут Куклик. Можно просто Куклик, как ни странно. Мою друг Гюнтес передал мне, что вы желаете заняться сьемками...кхе-кхе, на память, как говорят в Пейжанобаде.
      - Да, и хотим занятся этим немедленно!
      - Как я вижу, наша старая подружка Ромашка тоже здесь. Она ваша слуга или помощница?
      - С недавних пор – рабыня.
      - Оу, мадааам! Вы с ней построже – очень жадная особа.
      - Вы будете давать советы или снимать!?
      - О, простите многословного иностранца. В нашем заведении даже с царями и императорами будут обращаться фамильярно. Такова уж традиция. Хотите сразу со всеми или...
      - Или все же с одним для начала. Федя, ко мне!
      - Оу, Формизыч тоже раб?
      - Нет, обыкновенная проститутка.
      - Хах. как же в его стиле! Что ж, занимайте места и мы приступаем!

[Жмеря]

Полоска страха 4

      - Что ж, занимайте места и мы приступаем!
      Горбун Гюнтес резво ринулся отодвигать пыльную штору и включать лампы. В комнате изрядно прибавилось света, слегка ослепив некоторых из присутствующих. Куклик, мурлыкая под нос глуповатую мелодию, подошел к кушетке и поправил на ней белую простыню. Под тканью что-то треснуло и заскрипело, желая вырваться на свободу, но было тотчас успокоено жилистыми руками фотографа. Куклик вежливым движением пригласил посетителей возлечь на любовное ложе. Сначала на кушетку упал Формизыч, получивший от Гардура толчок в спину и пинок под зад. Кушетка недовольно заворчала и выпустила из себя несколько пружин, одна из которых вонзилась прямо в тело мертвеца. Но Формизыч лишь лежал, не проронив ни звука. Сверху на него забралась кошка Гардур.
      - Итак, мадам, после щелчка можете начинать. Один, два, три...
      Из головы фотографа раздался громкий хруст, который и стал сигналом к действию. Гардур тут же начала лобызать мертвеца. Куклик стоял поодаль. Его кожаное лицо вытянулось вперед, выпучив из объектива застекленный глаз. Бобины с пленкой со скрипом начали вертеться, начав процесс съемки. Гюнтес в это время все также возился с лампами, стараясь создать необходимую атмосферу освещения и теней. Палач Сошка стоял сзади фотографии и нервно вертел хвостом над немытым полом. Ромашка стояла рядом с горбуном постоянно донимала его вопросами.
      - Няш, а няш, ты, когда какаешь, попку хвостиком вытираешь или ручками достаешь?
      - Пшланахрен.
      - Няш, а если ручками достаешь, то под хвостиком ведешь или через пипитунчик?
      - Пшланахрен.
      - Няш, а если достаешь, то каким хвостиком попку подтираешь – передним или задним?
      - Пшланахрен!
      - Няш, а если на твой горб покакать, то какушки куда стекут – на голову или на хвостик?
      - ПШЛАНАХРЕН!
      Тут в голову Гюнтеса полетел ботинок. Горбун посмотрел на фотографа – тот все так же снимал на голово-камеру своих посетителей, перебегая с места на место и постоянно меняя угол, но был босым на одну ногу. Гюнтес надулся и с мрачным видом наводил свет лампы. Ромашка улыбнулась, довольная местью за старую обиду, и для окончательного уничтожения противника задала еще парочку вопросов по поводу «переднего хвостика». Но в ответ лишь получила угрюмое молчание, что только увеличило чувство собственной победы.
      А Куклик все продолжал снимать чувственные лобызания мертвого тела полосатой кошкой. Формизыч, осозновая нелепость происходящего, для большего эффекту скривился и вывалил язык. Фотограф радостно запищал и приблизился поближе, дабы поймать столь прекрасный момент некрофилической любви.
      - Мадам, не стесняйтесь! Откройте душу! Сдерите своим языком с него кожу!
      Гардур принялась еще яростней облизывать шею умертвия. Затем, расстегнув его пальто и обнаружив под ним оголенный торс, принялась обрабатывать шершавым языком бледную кожу. Возбужденный Куклик согнулся над кушеткой, как фонарный столб, с невероятной скоростью прокручивая пленку через собственный мозг. Сошка стоял позади и все так же нервно потирал лапки. Но фотограф продолжал свое дело, успевая на ходу менять бобины с пленкой, не прерывая при этом процесс запечатления некрофильской фантазии. Даже Гюнтес отвлекся от настройки ламп и загипнотизированный движениями кошачьего языка по бездыханной груди и окоченевшим соскам, подошел поближе. Ромашка последовала за ним попятам, не скрывая на лице злорадную улыбку.
      Но Гардур все продолжала творить языкохульство с трупом. Все ниже и ниже кошачья мордочка упускалась, дойдя уже до самого пупка. Но внезапно процесс облизывания прекратился. Гардур резко поднялась, выплюнула прилипшие к языку волоски и зычным ревом крикнула:
      - ФАС!
      Услышав необходимую команду, Сошка набросился на фотографа. Куклик завизжал девичьим голосом и начал отбиваться от кусачего крысюка. Гюнтес хотел пойти на помощь, но его горб был атакован сверху маленькими кулачками Ромашки, руки которой, несмотря на внешнюю нежность, обладали завидной силой.
        Гардур сидел на кушетке и с серьезным видом наблюдал за яростной схваткой. Формизыч поднялся, вынул из спины торчащую пружину и принялся вытирать с собственного тела кошачьи слюни. 
      - Товарищ начальник, облизывание падали и прочей гнили может привести к болезненным последствиям.
      - Ничего, Федя, ради дела я готов на многое. Главное что бы наш план по поимке преступников завершился удачно.
      - Я и не спорю... Кстати, а вы уверены что Ромашки и Сошка с ними спрявятся?
      -  Не бойся, в моем плане все предусмотрено. Ты главное сиди и наблюда... О! Сработало!
      Формизыч недоуменно посмотрел на сражающихся. Фотограф все также пытался скинуть с себя крысюка, но вот горбун наоборот стоял как столб неподвижно. Его глаза тупо смотрели в пространство, не выражая никаких определенных чувств, кроме как желания слепо подчиняться чужой воле. Ромашка с радостным видом прыгала перед ним и гладила по горбу, как старого верного пса. Затем с торжественным видом повернулась к драчунам и громким, но нежным голосом пропела:
      - НА КОЛЕНИ!
      Сошки и Куклик на миг перестали драться и удивленно смотрели на дземонетку. Та более тихим голосом повторила свой приказ. Крысюк с фотографом вдруг сначала вытянулись, как солдаты на плацу, а потом резки стали на колени, подняв в воздухе волну пыли. Их глаза были такими же стеклянными, как и у горбуна, который тоже плюхнулся на пол. Ромашка, довольная собственным триумфом, прошлась медленной походкой вокруг своих новоявленных рабов, а потом как цирковой дрессировщик поклонилась перед публикой, состоявшей из радостного Гардура и недоумевающего Формизыча.
      - Товарищ начальник, что это?
      - А это особый дземонячий гипноз, хе-хе... Штука относительно редкая, по крайней мере в природном виде. И к тому же довольно мощная. Но Ромашка в данном деле еще не очень сильна, по крайней мере мной с моей анатомией овладеть не сможет. И тобой тоже.
      - Потому что я мертвец.
      - Вот тут то и оно. Правда, с Сошкой неудобно получилось... Вишь как слюни пускает.
      Гардур отобрал у Формизыча платок, которым только что вытирался умертвий, и бросил мокрую тряпицу Ромашке. Та поймала платок с мастерством, с которым профессиональная балерина ловит на лету букет от поклонников, и принялась вытирать мордочку одержимого гипнозом палача. Гардур улыбнулся:
      - Он такой милый, когда заторможенный. А его глазки прям как у детеныша карманного шоподрюка – круглые, слезливые и в разные стороны смотрят. Невозможно без содрогания смотреть.
      - Няш, ты как никогда прав! – сказала Ромашка, пряча мокрый платок между сисек, сжатых кожаными ремешками, заменяющими одежду, -- Я всегда обожала смотреть на околдованных мужчин, но в красоте слюнопускания Сошка превосходит их в сотни раз.... Оу, Гардурчик, а можно  мне их... Ну я вас просила... Тогда... А?
      - Ну хорошо-хорошо, Ромашечка, раз ты нам очень сильно помогла в задержании преступников, то разрешая тебе немного пошалить. А они точно не очнутся от гипноза?
      - Няш, я с вашими стражниками и не такое вытворяла, так они потом просто отключались и ничего не помнили.
      - Ну хорошо, делай как хочешь.
      - Спасибо, братик!
      Ромашка повернулась к своим очарованным рабам и хлопнула в ладоши. Те отуплено уставились на свою повелительницу.
      - Красавчики вы мои! Как же я вас лю-лю! А знаете что? Вы тоже друг друга очень сильно лю-лю. Особенно крисика. И он вас тоже. Вы просто не можете себя удержать, у вас просто кипяток по жилах течет – так сильно вы себя хотите. Очень сильно. Ну, чего же вы ждете? Начинайте. Быстрее!
      После такого яростного приказала вся очарованная троица зашевелилась. Не вставая с колен, горбун  и фотограф подползли к крысюку и прижались к нему телами и начали облизывать его тело. Внезапно оказалось, что язык у Гюнтеса был тонкий и раздвоенный, как у змеи, а у Куклика под кожаным лицом открывалась полочка, которая оказалась ртом с мелкими зубами-гвоздями и толстым, почти коровьим языком. Причем у обоих органы для облизывания были полосатые, монохромной окраски. Сошка, почувствовав на себе пламенную любовь двух чудовищ, не сопротивлялся, а наоборот – подставлял собственное тело под слюнявые прикосновения дземонических языков. И даже пытался лизнуть то одного, то другого, как маленький мальчик, которому вручили две порции мороженного и не знающего, с чего лучше начать.
      Ромашка отошла в сторону, давая своим питомцам вволю порезвиться, а затем подошла к кушетке и гордо уселась возле Гардура.
      - Они просто как ангелочки! Невинные и похотливые одновременно.
      - Кстати, Ромаш, а с какими именно стражниками ты это проделывала?
      - А их знаю что ли? Знала бы – запомнила. Только двоих толком помню – один весь оружием обвешан, другой весь красно-синий, даже челка в два цвета покрашена. Ух и дали они при мне жару! Прям на лестнице, на ступеньках.
      - Это при входе в подвал?
      - Ну канешн! По другим лестницам в вашем гадюшнике я не хожу.
      - Тогда запомни, Ромаш – пса с оружием звать Штурм, а пикслю цветную – Шнявчик. Они мои лучшие ребята и ярые друзья.
      - Вот что правда то правда – только лучшие друзья могут друг друга так любить, хе-хе-хе!
      В это время очарованная троица  продолжала резвиться на грязном полу. Горбун своими когтистыми лапами срывать с Сошки ремешки, служившие нехитрой одеждой для палача. Куклик же начал медленным, но чувственным движением массажировать половые сокровища крысюка, теребя их, как иногда теребит виноградную лозу усталый путник, зашедший в полузабытый оазис. Сошка же от столь братских объятий ерзал телом и вздыхал, как девственница на сеновале. Пылкие ласки твердой руки фотографа разбудили крысиный жезл похотливой плоти, заставив его встать в полный рост, как воина, гордо заявляющего о своей готовности к любым боям и нападениям. Но хитрая лапка монстра с фотографирующей головой начала ласкать его, делая все тверже и стройнее.
           Гардур посмотрел на Формизыча. Тот сидел с каменным лицом, на котором из-за торчащих зубов линия рта напоминала легкую улыбку.
      - Федь, ты уж извини меня за лобызания. Я сам вот...
      - Ничего страшного. После огненной содомии даже тисяча языков будут казаться настоящим ближенством.
      - Чтоу?!
      - Тот огненный феникс. Имя свое он даже в самом пьяном виде скрывает, как страшную бородавку, и потому я прозвал его Безымянным. Когда-то я нашел его на улице, грязного и вонючего. Забрал домой, кормил и поил. Ведь если перо феникса, даже самое грязное и поврежденное, подержать над свечкой, оно снова загорится, и будет полыхать небесным огнем. Вот перья я то и продавал, товар уж больно дорогой. Немного делился с Безымянным. Однажды он приперся домой бухой, как десять сапожников, и напал на меня во время сна и изнасиловал. Тогда я изрядно обгорел.
      - Оу, сочувствую... А скажи-ка, зачем тебе все же...
      Но тут речь Гардура прервал громкий свист. Это была Ромашка, прыгавшая и улюлюкавшая на кушетке, как болельщик во время состязаний борцов. Зрелище, происходившее перед старой кушеткой, реально было захватывающим. Гюнтес и Куклик освободили свои тела от одежды. Их потная кожа блестела при ярком свете электрических ламп, а их полосатые «передние хвосты» взимались вверх, как боевые копья во время похода. Изнуренный любовными ласками Сошка был подхвачен за руки и насажен на кожаные пики, подобно цыпленку, надетого на два шампура. Тела любовников сотрясались в страсти, заставляя Ромашку болеть с двойной яростью.
      Гардур снова обратился к умертвию:
      - Так все не успел спросить: зачем тебе перьевая куница?
      - Мечта у меня есть.
      - Какая?
      - Поймать и снять шкуру. Из шкуры потом сделать себе куртку, дабы перья торчали из плечей. И на спине герб с окровавленным анусом и перекрещенными ржавыми болтами. И подпись: «Верзохи пустотные».
       - Эввв... И это твоя мечта?
      - Нет, вообще то моя мечта найти красивую женушку и наплодить кучу детей. А это просто... БУЛЬЛАРГХ!
      В этот момент состязание потных загипнотизированных тел дошло до апогея. Полосатые копья, как древние драконы, извергали потоки «мужицкого молока» внутрь крысиного тела. Измученный дземонами палач выгнулся телом, издав томный вопль страсти. Его кожаный жезл также изверг из себя струю горячей малафьи, которая по случайному стечению обстоятельств попала Формизычу прямо в рот. Тот проглотил внезапную органику и вытер губы рукавом. Гардур заржал по-лошадиному.
      - Хо-хо-хо, после огненной содомии это тебе в сладость, о-хо-хо-хох.
      - Ничего страшного. Мы, умертвии, любим свежие телесные жидкости. Мне вот например флегма и желчь очень нравятся.
      Ромашка, увидав столь пафосное зрелище, спрыгнула с кушетки и начала бегать кругами по комнате, яростно крича:
      - ГОООООООООООООООООООЛ!!!
      В порыве спортивного торжества дземонетка чуть было не врезалась в одну из кривых дверей на стене. Но аварии с болевым исходом, который так любила Ромашка, не произошло. Дверь отворилась, и в комнату вошел черный громила с корзинкой в руках. Как раз в него и врезалась Ромашка.
         - АЗАЗАХ, БРАТЦЫ! ЧТО ЖЕ ЭТО ТВОРИТСЯ? Я ЗНАЛ ЧТО ВЫ ИЗВРАЩЕНЦЫ, НО КОВЫРЯНИЕ В КЛИЕНТСКИХ ЗАДНИЦАХ Я СЧИТАЮ ЧРЕЗВЫЧАЙНЫМ ЯВЛЕНИЕМ.
      Голос незнакомца был очень странным. Слова произносись почти шепотом, но гремели в голове как летний гром. При этом голос не был мужским, но и женским назвать было трудно. В нем не было ярости, скорее мировое спокойствие, принизающее до самых костей.
      - ТАК ЧТО ЖЕ ТУ ВЫ ТВОРИТЕ ТО?
      Громила сам по себе представлял зрелище странное и внушительное. Его одежда местами скрывала тело, подобно монашеской рясе, местами обнажала мощные мускулы, скрытые под блестящей кожей. Голова была покрыта темной тканью, сверху скрепленной переплетением металлических обручей и штырей. Сверху хитроумная конструкция завершалась квадратной крышкой, по краям усыпанной целым рядом заклепок. В самой наголовной ткани была проделана дыра, из которых заинтересовано наблюдала за гостями пара хитрых глаз  За спиной незнакомца виднелись черные как смола крылья.
      - А вы, собственно, кто? – нагло поинтересовалась Ромашка.
      - Я ТО? МЕНЯ ЗОВУТ ГРЫЖА. Я АНГЕЛ.
      Оттолкнув Ромашку, как хилого котенка, ангел подошел к лежащим на полу любовникам. Но тела были лишены сознания сильным гипнозом и изнуряющим блудом, потому просто валялись среди пыли и мертвых мокриц.
      - ГАРДУР, ТЫ ЗАЧЕМ МОИХ ПОДЧИНЕННЫХ СОВРАЩАЛ?
      Начальник городской стражи от удивления выпучил глаза, понемногу теряя кошачью форму.
      - ДА, Я ЗНАЮ КТО ТЫ И КТО ТВОИ СПУТНИКИ. МНЕ ДОСТАТОЧНО ОДНОГО ВЗГЛЯДА, ДАБЫ УЗНАТЬ ИМЯ И ВРЕМЯ РОЖДЕНИЯ. А РАЗ УЖ ТЫ ПРИШЕЛ - ЗНАЧИТ КТО-ТО НАСТУЧАЛ. И ЭТО ПЛОХО. ЧТО Ж, ПРИДЕТСЯ НАМ ПОМЕНЯТЬ КВАРТИРКУ.
      С этим словами ангел поднял с полу фотографа вместе с горбуном, как маленьких котят. Тут Гардур понял, что его хитрый план вот-вот полетит куницам под зад.
      - Федя! Останови его!
      - Ну как скажешь.
      Формизыч вскочил с кушетки и набросился на темного ангела. Но один взмах черного крыла – и умертвий висел расплющенный на стенке среди сотен монохромных фотографий, как неосторожная муха после удачливой мухобойки.
      - ЕХ, ГАРДУР-ГАРДУР... ТЫ ЖЕ ТАК МЕНЯ НЕ ОСТАВИШЬ. А ИЗ ГОРОДА Я СБЕЖАТЬ НЕ МОГУ. ЧТО Ж, ПРИДЕТСЯ МНЕ ТЕБЯ УБРАТЬ КО ВСЕМ КУНИЦАМ БЛОХАСТЫМ.
      С этими словами ангел Грыжа, не выпуская из рук своих спящих подчиненных, переступил через Сошку, мирно сопящего на полу, и двинулся в сторону кушетки. Испуганный Гардур вжался в белую ткань, дрожа среди ржавых пружин, окончательно потеряв кошачью форму. Это был провал.

Продолжение следует

[Жмеря]

Полоска страха 5

      Темная фигура нависла над своей жертвой. Свет из потолочного окна слепил и превращал ангела в исполинского черного идола, держащего под мышками спящих чудовищ. Махина. Огромная темная махина. И только пара светлых глаз неимоверной красоты. В них не было ненависти и злобы, и не могло быть. Только холоднокровное желание убить. Слишком холоднокровное. Гардур лежал на кушетке беспомощной жертвой. Он понимал – существо, способное раздавить и размазать по поверхности умертвия может с такой же легкостью убить любое живое существо. А умертвий – всегда серьезный противник, настолько серьезный, что все городская стража боялась с ним воевать. Но теперь этот вечно бездыханный ужас пытался соскрести самого себя с обклеенной бумагой стены. Была еще Ромашка... Она не была ни воином, ни безголовым монстром, способным в пылу ярости сражаться даже с богами. Но нет, она просто стояла в сторонке и заинтересовано смотрела, что будет дальше.
      Гардур понял. Это уже был не провал. Это был конец. Безусловный и скоропостижный конец. От ангела не убежишь. Не с тем телом что есть. Не сейчас. Блин. В такие моменты безнадежности разумные существа начинают делать то, что долгие годы выглядело бессмысленным и вредным для самочувствия. Вспоминать. Вспоминать все то, что осталось в голове. Или придумывать дни жизни, которые стали твоим триумфом или проклятием. Весь этот процесс поэты всегда описывали старым добрым штампом: «И так вся жизнь пролетела перед глазами...».
      С Гардуром произошло тоже самое. Выныривали моменты, часы и дни, как крылатые рыбины из морских глубин. Из самых глубоких глубин, практически с самого дня рождения. Он вспомнил, как первые дни жизни лежал полосатой личинкой в гнезде из травы и растерзанных кроликов, как учился слизывать с себя надоедливых муравьев и ловить мух языком. Вспомнил мамкину грудь, к которой присасывался на целый день, а потом сильным беззубым ртом оторвать опустевшую сиську, на месте которой к утру вырастала новая. Вспомнил отца, который приносил в родное логово тела римских легионеров как вкусное лакомство. Вспомнил дни взросления среди диких германских лесов, первые вылазки в варварские деревеньки. Как подглядывал  за голыми девчатами, что купались в прохладной речке, как убегал от варварских хлопцев, вооруженных  с копьями и дрекольем. Как покинул родителей, и ушел в крупный город. Как стал домашней зверушкой патриция, как учился подражать другим существам не только внешне, но и внутренне. Как пытался убить местного короля и занять его место. Как его выгнали... Дальше калейдоскоп воспоминаний крутился во всю силу, блистая цветами и узорами. Королевства и страны менялись, как и менялись маски химерного монстра, рожденного в диких германских лесах. Он был и врачом, и советником, и гонцом, и колдуном, и алхимиком, и даже юродивым евнухом. Через Карпатские горы проник в Кроадтию, где хотел найти себе подобных. Как хитростью и храбростью, проявленных в нужный момент, стал начальником городской стражи. Как снова нашел родителей, чтобы снова потерять. Как... Тут в спину больно ударила ржавая пружина. Кушетка под спиной как бы не хотела, чтобы Гардур умер, погруженный в воспоминания, но встретил кончину свою в здравом рассудке, хоть и преисполненном страха. Но даже пары мгновений хватило трусливому сыщику, дабы войти в долину памяти на тысячу лет и вернутся оттуда, полным храбрости и готовности встретить смерть. Но не судьба.
      Потолочное окно, да недавнего времени спокойно пропускавшее свет в пыльную комнату, внезапно зазвенело и осколками упало вниз. Ангел заинтересовано оглянулся. В озлобленном оконном проеме, оскалившегося острыми стеклянными зубами, виднелась фигура, объятая пламенем. Огненный свет жутковато освещал комнату, превращая её в небольшой филиал ада. В воздухе, кроме недокучливой пыли кружили в мрачном танце полоски пепла. Страшный голос послышался с потолочной высоты:
      - Формзч, гд ты?!
      Со стены прибитый ударом умертвий прохрипел:
      - Меня, жги крылатого – он наших бьет!
      - Меня? – удивился Гардур на кушетке. Но тут же смекнул, что Меня – это просто сокращение от «Безымянный». А значит неведомый гость, проломивший окно – тот самый феникс, живший у умертвия на правах «перьевого донора». Вечное алкогольное безумие, приведшее к «неожиданной некрофилии», родило очень мощную ментальную связь между одряхлевшей птицей и нелюдимым мертвецом. Огромная опасность, нависшая над другом – и он уже лет на пламенных крыльях. Стоп! Крылья? Но он же был общипанный, как лысая курица перед обедом... Хотя... Это же феникс. Данные птахи могут из пепла полностью восстановиться, то восстановить перьевое покрытие тела в кризисный момент не составит труда. Особенно в данный момент.
      Меня издал тошнотворный крик.  Тот самый крик, которым заливается мать, защищающая свое дитя. Подобные звуки даже кирпичные стены не могут выдержать, не говоря уже про ушные перепонки. Но с фениксом вышло иначе – никто не упал на пол и не корчился от боли, страдая менструацией слуховых органов. Причиной тому стал алкоголь. Спиртовые пары, вырвавшись перегаром из легких негодующей птицы, под воздействием пламенного оперения превратилась в огненную волну, окатившей всю комнату. Загорелось все – штора, делившая комнату на две половины, аппаратура и даже деревянный, хоть и грязный, пол. Ангел издал крик боли. Его крылья, как черненая бумага, рассыпались, оставив костлявые остатки. Но огонь не коснулся кушетки, которая по нелепой случайности, или пьяной воли богов была прикрыта нерадивым посланником небес. Гардур оказался невредимый. От удивления он даже приподнялся. В его голове возникло еще одно воспоминание, мудрость, сказанная ему одним стариком несколько веков назад: «И забоятся ангелы падшие огня небесного, ибо души их отринули его». А ведь пламя фениксов сродни божественному! Приклеенные на стене фотографии превратились в сплошной сад красно-синих языков, плюющихся жаром и пеплом. Из этой огненной вакханалии отвалился большой кусок, который оказался Формизычем. Его покореженное от удара тело горело факелом, но он лишь хладнокровно прошипел:
      - Меня, вали гада!
      Феникс ястребом бросился вниз. Ангел, лишенный крыльев, с товарищами на руках, рванул в сторону дверей. Меня, отвыкший от полетов и потерявший от алкоголя былую ловкость, врезался в стену над кушеткой. Покореженный и обгоревший Формизыч злобно заматерился.     
      - АЗАЗАХ, БРАТЦЫ, НУ ВЫ И СЫЩИКИ, АЗАЗАХ! АХ?... ЭТО ЧТО ТАКОЕ?
      С пола поднялось существо, чей смех пугал не только ангела, но даже безумные заросли огненных языков, до сего момента почти мирно поедавших дерево напольного паркета. Лишающий рассудка хохот прокатился по комнате, разгоняя в воздухе пепельных мушек, потомков сгоревших фотографий. Черное от сажи существо реготало, не в силах сдержать удовольствие. В лапах оно держало палача Сошку – он мирно дремал, не тронутый пламенем феникса. Его защитило тело, привыкшее к боли, но теперь преисполненное инфернальным блаженством. Этим существом была Ромашка.
      - ТЫ ЧТО РЖЕШЬ, ОКАЯННАЯ?! СПЯЩИХ СОДОМИТОВ РАЗБУДИШЬ!
      Но демоны, поддерживаемые Грыжей как два тюка весенних удобрений, все также храпели, несмотря на угарный чад, огонь и истеричный смех. Ромашка повернулась к темному изгнаннику небес, пуская из очей злобные и хищные лучи. Тот испуганно начал открывать одну из кривых дверей крылом, как бы опасаясь до последнего момента поворачиваться спиной к Любительнице боли. И тут раздался крик. Крик не боли и не радости, но вопль ярости древнего воина в рогатом шлеме. Ромашка ринулась вперед, не выпуская из рук дремлющего палача. Тут уже раздался другой крик. Точнее визг перепуганного ангела, на которого напала чертовка. Грыжа распахнул дверь, но так и не сумел закрыть – белые женские зубки впились в нее и не отпускали. Ангел своим костлявым, не еще сильным крылом  потянул криво сколоченную дверь на себя. Раздался треск, и в дымном воздухе возникло облачко из деревянной трухи и выбитых зубов. Ромашка снова завопила криком болевого удовольствия.
      - ПРОКЛЯТЫЕ РАЙСКИЕ ЖОПНЫЕ ТЕНТАКЛИ! ДУРА ЧОКНУТАЯ! ПОРТАЛ ТЕПЕРЬ НЕ ЗАКРОЕТСЯ! ХОТЯ КТО БУДЕТ МЕНЯ СЕЙЧАС ДОГОНЯТЬ, ЕСЛИ ДАЖЕ ВАШ НАЧАЛЬНИК... КСТАТИ, А ГДЕ ОН?
      Грыжа посмотрел в сторону сломанной кушетки, уже успевшей загореться. И тут ангел снова издал визг. Гардур завис в воздухе, размахивая руко-крыльями. Что?! Да, именно размахивая крыльями, полыхающими огненными перьями. Серая одежда начальника стражи наполовину обгорела, обнажая новое пламенное тело. Гардур ехидно улыбался во все мелкие зубы своего ярко-красного клюва.
      - Время страха прошло, уважаемый ангел! Мне приказано вас найти и наказать, что и будет исполнено. И раз вы боитесь святого огня и фениксов, как любая нечисть, то я вам фениксов и предоставлю!
      Ангел бросился бежать сквозь дверной проем. По другую сторону была крыша из позеленевшей ото мха черепицей. Внизу виднелся квартал темных углов. Его смрад и звуки устремлялись вверх, в небеса, которые когда-то отвергли Грыжу. Сзади была печная труба, а на ней дверь. Точнее кусок двери. Но через мгновение деревяшка развалилась и на черепицу приземлилась Ромашка. В руках, как младенца, она держала Сошку. За ней последовали две огненные птицы. Одна была преисполнена молодым, но ярким огнем, поедающим остатки одежды. Второй птиц парил в воздухе с грацией пьяной балерины. В его когтистых лапах был непонятный кусок обгорелой плоти, который ругал и материл всех падших ангелов и спившихся фениксов.
      Грыжа смотрел на них взглядом, спокойным с одной стороны, но слегка наполненным божественным презрением с другой. Но противостоять двум огненным тварям, да еще и дземонетке, улыбавшейся наполовину беззубой улыбкой, было трудно. Хотя нет, чертовка противник не страшный. А вот фениксы.
      - НУ ЧТО Ж, НЕ ДУМАЛ, ЧТО МНЕ ПРИДЕТСЯ ЭТО СДЕЛАТЬ, НО... ПРЫЖОК БЕЗВЕРИЯ!
      Ангел расправил свои костяные культяпки, бывшие крыльями, и стал падать с крыши спиной вниз. Массивное полуголое тело устремилось вниз, прям в шум и смрад квартала темных углов. Напоследок ангел подмигнул сквозь маску своим преследователям и исчез во мраке грязных трущоб. Ромашка перестала улыбаться.
      - Федь, а ангелочки разбиться об мостовую могут? Ну, если крыши высоко упасть, а?
      - Бларгх-маррр, этих чертовых тварей с космических высот сбрасывали, а тут сраная крыша сраного дома сраного города! Выживет и убежит, чтоб
      - За ним! – прокричал Гардур. Две огненные птицы ринулись вниз. На краю крыши остались трое: Ромашка, качающая на руках палача, покореженный и обгорелый труп Формизыч и сам палач Сошка, спящий младенческим сном. Шум в глубине зловонных улиц усилился, а потом повалил густой дым.
      - Федь, а Федь, ты думаешь, они его поймают?
      - Вряд ли. Чертовые темные ангелы в чертовых темных трущоб – штука адски неуловимая. Хотя могут сжечь... Но скорее всего сожгут весь квартал. Дотла. Ну и проблем наберется Гардур, ох и наберется...          

[Жмеря]

Полоска страха 6

В тот день город Пелевицы пережил страшный пожар. Начался он сначала из зловонных глубин хитроумного клубка улиц, возвестив о себе столбами дыма. В соседних районах на это сначала не обратили внимания, мол, опять некие черти кузню сделали. Но когда обнаружилась истинная причина, было уже поздно. Пожар разгорелся нехилый, пожрав при этом несколько кварталов. Но огненное безумие оказалось лишь очередным беспорядком, сотворенный стихией, который город переживал почти каждые пять лет, не считая совсем уж мелких катастроф, вроде орд канализационных фремлянов или атак дрожжевых террористов на общественные туалеты. Благодаря силам местных пожарных дружин, набранных местными гильдиями и братствами, огонь был побежден до самого вечера. Различные народности и расы всем скопом тогда тушили пожар, начиная от простого песиглавца и заканчивая самым презренным кетликом. В ход шло все – и специально созданные для таких случаев насосы, и бочки, и ведра и даже пивные кружки. Жившие на Перьевом переулке грифоны поднимали целые цистерны в воздух и выливали воду на пламенную стихию. Даже студенты из заочного филиала Пружской Магической Академии бросали с ладоней ледяные сосульки в огненные языки. Правда, проливной ливень молодые колдуны так и не вызвали – толи по молодецкой юности, толи по причине поголовных трояков в дисциплине воздухомантии. Даже поголовного грабежа и воровства, которые в иных городах при пожарищах достигали небывалого размаха и хаоса, в Пелевицах не было. А все благодаря храбрым псам из городской стражи пана Гардура, взявшие на себя контроль и проведение мародерства полностью в свои лапы.
        Самого начальника стражи нашли только под вечер. Желотоглазый феникс, еще недавно принятый в ряды защитников порядка, в сопровождении других своих сослуживцев, принес бургомистру в рукокрыльях, обмотанных в асбестовые рукава, Гардура, полностью обессиленного. Начальник, именуемый полюбовно своими подчиненными «капитаном», был практически голым. Пан бургомистр с повышенным интересом рассматривал обнаженного Гардура, ведь последний практически всегда разгуливал принародно в своем сером одеянии, скрывая лицо под маской, испуская при этом всегда непонятный, только ему характерный запах вперемешку с ароматами иных созданий, живущих в городе. Но внезапно начальник оказался обыкновенным на вид песиглавцем простецкой породы. Подобными барбосами была заселена большая половина Пелевиц. Разве что на морде у него стройным рядом, от бровей и до самого носа, располагались черные крестики, будто стежки темной нитки, оставленные неопытным хирургом. Гардур что-то шептал, испуганно вращая глазами.
     — Он бредит! – воскликнул бургомистр, но один из присутствующих стражников по кличке Штурм мрачно ответил: — Нет, его разум чист как никогда. Он просто ослаб.
        Капитан посмотрел вверх и из всех сил, которые остались, громко простонал:
     — Убежище! У вас есть освященное убежище!
     — Хм, что? Что вы имеете в виду?
     — Ангел... Сжег город... Он ищет меня!
        Нос у бургомистра стал свинцово бледным.
     — Какой еще ангел?!
        Из толпы стражников вышел худощавый крысюк, обмотанный ремешками. Его походка была медленной, будто под хвостом у него горела неистовой болью смертельная рана. Крысюк вежливо поклонился:
     — В нашем городе появился темный ангел, желающий зла и творящего его. Именно из-за него начался пожар, именно он рассылал те самые фотографии.
     — А ты кто такой? – бургомистр, чей нос стал почти белым, круглыми глазами смотрел на незнакомого ему гражданина.
     — Я Сошка из Пендюковки, еще недавно принятый на службу Гардуром. Я помогал ему в поисках создателя богопротивных фотографий, и я один из немногих, кому пан начальник доверил участвовать в поимке данной нечисти. И один из немногих выживших свидетелей начала пожарища.
        Стоявшие рядом стражники недоуменно смотрели на палача, которому хватило наглости не только похвалить себя, но и маленько приврать. Ведь как мог быть свидетелем тот, кто еще полчаса назад был без сознания.
     — Один из немногих?
     — Да. Из стражи наш храбрый капитан взял только двоих – меня и феникса. Но феникс... Он...- Сошка посмотрел на желтоглазого птаха, — Он немой, ваше панство, и потому свидетельствовать на словах может только верный слуга своего господина, а также вас, пан бургомистр, и всего города Пелевицы заодно. Но все это я поведаю позже, а сейчас нужно схоронить пана капитана – ангел скрылся и желает мести своему приследователю!
     — Ах да... Конечно! Еще совсем недавно я показывал Гардуру опочивальню-часовню, организованную в нашей ратуше для приема гостей церковных чинов. Епископы Четырех Великих Богов собственнолично освящали четырьмя святыми стихиями данную комнату, так что даже великие грешники в ней чувствуют в ней отвратительно. А про демонов и прочую напасть вообще молчу – даже порог не переступят. Но что же мы ждем? Несите же поскорее!
        Менее чем через полчаса Гардур лежал в опочивальне, стены которой были просто усеяны иконами и статуями богов и древних святых. Возле дверей была поставлена стража. А в комнате по соседству пан бургомистр угощал вином и лучшими блюдами палача.
     — Угощайтесь.
     — Простите, пан бургоми...
     — Зовите меня просто пан Жмелех, или Леха – я все равно не обижусь.
     — Как пожелаете, пан Леха....
        После пары стаканов вина язык у Сошки окончательно расплелся, дабы сплестись в узелок пьяной болтовни, генерирующий бесконечный поток вранья и бахвальства. Из рассказа крысюка Жмелех понял, что фактически Сошка был начальником стражи, а Гардур – всего лишь подставная личность, «мальчик для битья». И что дело о фотографе от начала и до конца велось крысюком, и именно он чуть было не уничтожил крылатое чудовище, но монстр использовал проклятую магию и собственным пердежом сжег полгорода.
     — Пердежом?
     — Ага! И тем самым создав клубы дыма, в которых исчез с моего поля зрения подобно черной птице!
     — Ууууу, как все сложно... А кто вы все таки по званию кто среди стражи? Точные ваши обязанности?
     — Я потомственный палач, и мои предки убивали миллионы младенцев...
        Через пять минут Сошка валялся в грязи возле ратуши. Израненный за день зад украшал след от ботинка, а рядом лежал сам ботинок, которым был сделан пинок. К ноющему испачканному телу подошел Штурм вместе с остальными стражниками.
     — Ну что ж, балбесы и шлюхи должны страдать! Мхахаха!
        Связанный Сошка был брошен в подвал, рядом с кладовкой, откуда он своровал не один фунт колбасных изделий. Пьяный, он проклинал весь мир и несправедливость правителей. К нему подползла забинтованная Ромашка и развязала путы. Обиженный палач прижался к ней и заплакал.
     — Я всего лишь хотел помочь нашему капитану! А они меня еще и шлюхой обозвали? За что?!
     — Это я им просто рассказала все, что видела в комнате темного ангела.
     — И что там было?
        Через полчаса они лежали на старом матрасе в пыточной, под стеной, утыканной гвоздями. На них обычно вешали инструмент и органы чрезмерно замученных жертв. Ромашка с романтическими вздохами касалась синяков на лице, скрытыми под бинтами. Полученные от палача побои игриво отзывались при прикосновении к ним, хоть немного приглушали затяжные нотки ожогов. Сошка лежал рядом, связанный и с кляпом во рту. Он не выл, не рыдал. Он просто тихо пускал из глаз два печальных ручейка. В душе у него была пустота.
        Почти целую неделю Сошка был узником подземелья. Точнее говоря, он просто не выходил оттуда, даже не пытаясь выглянуть на улицу через небольшие зарешеченные окошки. Хотя даже если захотел выйти на свет божий, то ничего не вышло бы – стражники немного осерчали на лживого крысюка, и заблаговременно закрыли дверь в подвальные застенки снаружи. Лишь время от времени приводили в подземелье очередного преступника для допросов, или же приходили по провиант, который еще не успели разворовать. Но никто не общался с Сошкой по-дружески, лишь отдавая ему изредка приказы как работнику пыточного хозяйства. Он же сидел часами в полном молчании, если не было потребности в его ремесле, и читал дневники и записки, оставленные в пыльном шкафу предыдущими палачами. Ромашка пыталась его разговорить, но он только отворачивался и недовольно сопел носом, будто снова собирался расплакаться слезами отчаяния. Во время пыток чертовка стаяла поодаль, следя глазами за действиями молодого мучителя. Наблюдая за ней в такие моменты, стражники удивлялись – в её глазах горел не похотливый огонь, как было по началу, но не скрываемое желание помочь. Как у малыша, который желает подсобить маме в трудной работе, но его не пускают, оставляя в сторонке наблюдать с заплаканными глазами. Однажды Ромашка совершила в удивительное открытие – в ящике со старыми ржавыми инструментами нашла рамку. Деревянную, с рядом круглых и квадратных отверстий на одной из сторон. Возможно, это была деталь одного древнего прибора, чей создатель был замучен в местных застенках, так и выдав секрет своего демонического мастерства. А может это была просто деталь от старого шкафа, чудом выжившая после очередной холодной зимы, в то время как остальные мебельные запчасти были отданы в жертву голодному пламени очага. Тем не менее, Ромашка была вне себя от восторга. Она резво подбежала к грустному палачу, выставив рамку перед собой и со щенячьей радостью промурлыкала:
     — Смотри! Я на мониторе! На стеклянном мониторе! Цветном!
        Тот в ответ недоуменно посмотрел на чертовку и молча отошел в сторону, забился в угол и продолжил читать книгу об анатомии крымских носоходок.
        На следующий день к Сошке привели очередную жертву. Облезлый грифон, пойманный на краже церковного органа из Темной Церкви Пресвятой Моры. Шерсть у нарушителя была кремового цвета, хотя по всему телу виднелись плеши голой, но загорелой кожи. Крыльев у него не было в привычном понимании. Грифон принадлежал к той разновидности, которая зовется «земляной». Предки земляных грифонов в далекие времена откинули возможность бороздить небеса. Их крылья превратились в длинные руки с огромными ладонями, способные поднимать большие тяжести. Подобные хватательные конечности особенно впечатляли у задержанного - даже в кандалах они внушали страх. Мощные кисти, лишенные шести и покрытые жутковатыми татуировками, во время движения ужасали жгутами из жил и костей, игравшими под кожей. Сам же пойманный грифон, несмотря на пугающую внешность, пытался строить из себя небесного херувима и невинного барашка, не способного украсть даже какашку у голубя. Но факт воровства старинного органа на глазах у многочисленной паствы скрыть было невозможно, тем более что на задержанном висела целая связка подозрений. Еще пару недель назад по городу прокатилась целая череда преступлений, а именно кража музыкальных инструментов. Кому понадобилось столько инструментов и зачем – загадка чрезвычайная. Но воровали именно старинные и в тоже время массивные аппараты для производства звука – органы, шарманки, клавесины и даже один автоматон в виде зайчика с барабаном, стоявший в шкафу у кузена самого бургомистра. Работали практически по одной и той же схеме – в дом приходила старушка в платье вдовы, но пахнущая при этом праздничными сдобами. Лицо всегда было скрыто под вуалью, а запах видовой принадлежности умело скрывал аромат выпечки. Старушка милым и чрезмерно мягким голоском просила стакан воды или же иную услугу, которая могла отвлечь хозяев и прислугу от незваной гостьи. Когда же просьба была выполнена, визитерша таинственным способом исчезала из квартиры, а вместе с ней и инструмент. Правда через неделю все уже боялись впускать стариков в свой дом, а однажды даже побили мальчика из породы хохлатых, приняв того за облезлого старца. Тогда кражи перешли на чистый взлом с проникновением, при этом все также воровали инструменты. Бесчинства продолжались вплоть до того момента, пока главного исполнителя-несуна не поймали в церкви прямо во время службы. Теперь же его нужно было хорошенько допросить и узнать, действовал ли преступник сам или в команде, и самое главное – зачем нужны были инструменты?
        Сошка молча принялся за свое дело. Все четыре руки узника были растянуты на четырех дыбах-веревках, привязанных к огромным гирям. Ноги тоже хотел утяжелить, но Ромашка с недовольным визгом потребовали их задрать вверх за крючья. Палач почесал голову, поправил очки на носу и в согласии выполнил просьбу девушки, не забыв привязать к хвосту еще одну гирю.
     — Все, пусть висит так часика три, и потом он нам все расскажет,- профессионально заключил Сошка. В пыточной камере, по причине малых размеров, кроме преступника и двоих мучителей присутствовал только один стражник. Это был Шнявчик. Остальные стражники, приведшие грифона и натягивавшие веревке на дыбе, покинули подземелье, явно не желая слушать крики замученного и вдыхать ароматы крысиного тела.
     — Сошка, в твоем вонючем подвале я стоять не собираюсь. А допросить нужно сейчас!
     — Так выйдем из подвала, попьем чаю с сахарком. Можно еще колбаской закусывать.
     — Иди ты со своей колбаской, сосисочник жопный! Пока он висит, подельники могут уйти!
     — А если нету подельников?
     — Как нету?! А если есть?!
     — А если нету?!
        Ромашка с грустным лицом смотрела на спор двух идиотов. Почесав полосатой тентаклей затылок, в её лысой голове возникла идея. Ромашка подняла со стола свою любимую рамку, стала напротив грифона и сквозь деревянный треугольник прорекла:
     — Добрый день! Давай поиграем!
     — Пошла ты!
     — Если выиграешь, то отпустим тайком. Не скажешь – изнасилуем и с влажной попкой посреди площади выставим.
     — Что?!
     — Это намного веселей, чем голова на колу... и намного позорней же!
     — Вы такое не сделаете! Нигде такое не делают!
     — Сейчас сделаем. Ей, Шнявчик!
        Тот сразу же оторвался от серьезного разговора с палачом и уставился на Ромашку.
     — Шнявчик, у меня есть к тебе маленькая просьба, совсем маленькая, тебя она не затруднит.... ПОДЧИНИСЬ МНЕ!
        Сошка испуганно упал на пол, прикрыв голову руками. Ему не хотелось снова стать игрушкой в лапах молодого суккуба. Но ничего он не почувствовал. Убрал руки с лица. Шнявчик все также стоял и смотрел на Ромашку. Но стражник был неподвижен как статуя. Ромашка довольно захихикала.
     — Няш, а почему на полу лежишь? Я тобой овладевать и не собиралась. Ты лучше вот посмотри, что сейчас будет. Шнявчик, снимай штаны!
        Стражник послушно выполнил приказ. Грифон, смотревший на все это с недоумением, начал неистово вопить.
     — Все расскажу, все! Голубка, ты меня только не трогай, хорошо?
     — Ух ты, мое имя старое еще кто-то помнит. Ты что, в Свято-Моралке был?
     — Был, но недолго и давно. Но про тебя тогда наслышан был, да.
     — Будешь рассказывать?
     — А отпустите?
     — Если не отпустят, все стражники города будут по улицам ходить и сопрегаться гусеницей пушистой!
     — Тогда расскажу. Тем более эти гады, которым я две недели рояли таскал, сами же меня одного и пустили церковь грабить! И сказали, мол, пуста сегодня, ремонты делают. А не тут то было! Сейчас наверное манатки собирают и инструмент заказчику сдают?
     — А кто заказывал?
     — Не знаю. К нам постоянно разные личности приходили, но платили постоянно. А еще...
     — Постой-постой! Сейчас стражника разморожу, и ты ему все расскажешь. Не я же допрос веду. Шнявчик, проснись!
        Стражник очнулся от гипнотического сна. Он даже не помнил, какое слово последним сказала Ромашка. Но увидел у себя спущенные штаны.
     — Это что такое?
     — То, няш, ремень новый покупать надо – а то старый совсем на твоей осиной талии не держится. Кстати, после небольшого гипноза наш гость готов рассказать нам все. Только прошу – отпусти его, хорошо?
     — Вора, который полгорода ограбил? Гардур нам бы по шее дал за самодурство.
     — Гардуся его бы точно отпустил бы. А если ты не отпустишь, то будешь со Штурмом на улице... Ты меня понял. Я если захочу, всеми вам играть как куклами буду. Просек, няш?
        Нос у Шнявчика посерел. Он было хотел достать из ножен саблю и зарубать чертовку, но та смотрела ему в глаза и слишком самоуверенно улыбалась. Стражник нервно сглотнул и принялся допрашивать преступника.
        После допроса, когда Шнявчик покинул пыточную камеру, а через некоторое время – и грифон, Ромашка подошла к Сошке, который все это время сидел в углу и наблюдал за происходящим. Палач смотрел на чертовку удевленно-испуганными глазами.
     — Ты... ты все их могла...
     — Без проблем. Эти сволочи должны быть покараны за то, что не хранят секретов, а потом еще и обижают малышей...
        Сошка пустил скупую слезу и обнял Ромашку.
        Через час привели еще преступников. Это были те самые умельцы, которые подставили грифона, а затем добровольно сданы своим бывшим товарищем. Их довольно быстро нашли в своем тайном логовище, где те еще не успели сложить манатки и сбежать. Один был кошак, от которого странным образом пахло свежей выпечкой. Второй был песиглав внешности дворовой и вполне непримечательной, но именно он был лидером группы, нашедший заказчика. Теперь же преступники корчились в муках на пыточном кресле, а грифон тайком покинул славный город Пелевицы. Тот вечер был особенно загружен для палача с помощницей. Пытки проводились серьезно, без каких-нибудь поблажек. Так как пыточное кресло было одно, то задержанных воров положили на него, дополнительно накрыв сверху доску с гирями-утяжилителями. Дальше в ход пошли щипцы для вырывания когтей и колодки для ломания костей. Шнявчик вел допрос, пытаясь узнать самое главное – кто же закажчик? Но даже главарь не знал ни имени, ни лица. Были только странные личности с кругами вокруг глаз, который называли себя «посыльными». И все. Как ни старался палач, как не помогала ему ученица – все было безрельтатно. В конце концов изувеченных преступников закрыли в камере.
        Усталый Сошка сидел на старом матрасе, отдыхая в тишине и полумраке подземелья. Ромашка сидела рядом. Той диковатой вражды, длившейся почти неделя, как будто и не бывало.
     — Ромаш, а откуда тебя грифон знал то?
     — Слухи всякие.
     — Какие же?
     — Да всякие. Я же раньне в городе Свято-Моралке жила. Ех, что-то за место! И грязное, и вонючее, но также один из самых богатых городов Кроадтии. Няш, а ведь я там родилась, и там детство провела, и молодость... ну почти всю молодость. Я же с пеленок умела другими управлять, чем и пропитание имела. Пока, правда, местная стража за меня не взялась. Вот и пришлось в Пелевицы бежать.
     — А он тебя так нежно назвал – Голубка. Это твое настоящее имя?
     — Да нееет, настоящее я никому не скажу. голубка – то просто кличка была, вот и все. Ты же шрамы у меня на спине видел?
     — Да ты вся в шрамах.
     — Да нет же, я про те, что вдоль позвоночника идут. Раньше у меня крылышки были. Небольшие, как у голубей, зато с два десятка. Летать было трудно, да, но иногда как начнешь ими махать всем за раз – ух, красота то какая была!
     — И куда они делись? Мертвецы выщипали.
     — Неа. То была печальная история. В Свято-Морке был парень у меня. Крупный, как бык. И он в меня влюбился, причем сам, без каких-нибудь гипнозов! А я, как ты знаешь, к боли очень неравнодушна всегда была. Так он ко мне по ночам приходил и мучал. Эх, какое было время! А однажды он мне «ромашку» решил устроить – крылья из спины вырывал. Я же, как дурочка, не сопротивлялась. Любит. Не любит. И каждый раз по крылышку – штоц! Любит – штоц! Не любит – штоц! А когда последнее вырвал, то оказалось. что не любит. Дурачок расстроился и ушел от меня. А я без крылышек осталась. С тех пор и появилась такая кличка – Ромашка.
        Сошка посмотрел на спину чертовки. Целый ряд шрамов вдоль позвоночника шли двумя рядами, как могилки погибших путников возле дороги. И внезапно взял и ущипнул за один из шрамов.
     — Ай! Чего это ты?
     — Любит!
        Сошка повалил Ромашку на матрац, обхватив руками. Острыми крысиными зубами он кусал её кожу, на ходу слизывая кровь из открывшихся ран. Пальцами же юный палач щипал и разрывал старые шрамы на спине. Ромашка кричала и вопила от наслаждения, дарованного болью. Впереди была ночь. Ночь, полная нездоровых удовольствий и сумасшедшей страсти, чьи звуки распространялись по всему подземелью, вводя в ужас узников и подвальную живность...

[Жмеря]

Полоска страха 7

Утро в подземелье наступает всегда внезапно. Точнее говоря, не наступает никогда. Окон здесь нет, лишь пара отверстий в стенах. Через них может убежать разве что молодая змейка, а свет оттуда проникает только в средине дня. Лампы, висевшие на ржавых крюках, были потушены еще вчерашним вечером. Тьма царила между стенами подземелья, покрытых кирпичной кожей.
      Но все же утро в сыром каземате наступало, и наступало внезапно, как раз в тот момент, когда палачу приходилось просыпаться и в темноте искать ведро для малой нужды. Он как обычно поднялся и начал шарить лапками в поисках импровизированной ночной вазы. Но вскоре он заметил странную тяжесть в ногах. Точнее говоря, тяжесть на одной ноге, делавшая утреннюю сонную походку еще более неловкой и медленной. Сошка нагнулся и нащупал рукой внезапные оковы. Это была Ромашка, обхватившая руками ножку своего возлюбленного и продолжавшая спать сладким сном. Палач попытался аккуратно освободиться от объятий, но хватка была слишком крепка. Бить по башке сонную чертовку Сошка побоялся – боль она могла воспринять как нежное любовное поглаживание, после которого не просыпаются, а мирно продолжают дрыхнуть и держать в лапах конечности любимых существ. Крысюк грустно вздохнул и медленно побрел в поисках ведра, потащив за собой рогатое тело.
      И вот ночная ваза была найдена. Громкий звук падающей воды, заключенной в тонкую струю, оглушил все подземелье. Подобно крику петуха он поведал о наступлении утра. Довольно крякнув и затянув на кресалах кожаные ремешки, Сошка побрел выполнять прочие свои обязанности палача и содержателя подземелья. Сначала зажег масляные лампы на металлических крюках. Подобными осветительными приборами пользовались веками, да и те светильники, висевшие в подземелье, вели свою службу на протяжении столетия. Более новых ламп не ставили, керосинками пользовались только стражники во время ночных дежурств, а от новомодного электричества отказался сам начальник Гардур в силу своей скупости, объясняя такими словами: «В подземелье должна быть полутьма! Она всегда пугает больше чистого света и в разы больше чистой тьмы».
            Закончив с лампами, Сошка потушил фитиль и спрятал в один из карманов, привязанных на руке. Ромашка все так же обнимала ногу и мирно сопела во все дырки. Палач задумчиво почесал затылок, напряженно вспоминая нечто важное, что началось вчера, но продолжается сегодня. Сначала посмотрел на любимую возле ног, но потом суеверно поплевал через плечо. Нет, Ромашка здесь не причем, хотя... Палач сразу вспомнил о двоих узниках, которых вчера слишком рьяно подвергли жестоким пыткам. Сошка быстро побрел к камере заключения, волоча по грязному полу за собой спящую чертовку. Все узники, попадавшие в подземелье, сажались в клетку без дна, которая еще чудом не рассыпалась от ржавой смерти. Сверху на металлическую конструкцию были поставлены огромные булыжники, дабы преступники не могли поднять клетку и сбежать. Запиралось же данное чудо на амбарный замок, неведомо откуда украденный Гардуром. Вместо дна был пол подземелья, покрытый гнилой соломой.
      Сошка достал из кармана, висевшего на бедре, ключ и отворил клеть, гордо именуемую «камерой заключения». Но она была пуста. Запах узников был еще свеж, но он перебивался сильным ароматом канализации. В углу, среди кип почерневшей соломы, была дыра в полу. Она служила нужником для заключенных, и для сдерживания невыносимого запаха прикрывалась деревянной крышкой, которая сейчас лежала возле отверстия. Сошка облегченно вздохнул. Узники попытались сбежать, и благополучно исчезли из подземелья, лишив палача лишней головной боли. Ведь любой преступник города знал, что лезть в мрачные канализационные стоки Пелевиц очень вредно, а зачастую и смертельно. Причина тому – теркоголовые.
      Сошка деловитой походкой побрел по клетке. Ромашка, похрапывая, своим телом сминала гнилую солому. Палач присел возле зловонной дыры. Из отверстия на него смотрели несколько пар зеленых огоньков. Они ждали, что их начнут боятся, или испытывать ужасное отвращение. Но Сошка спокойно сидел и пытался рассмотреть во тьме странных созданий. Он знал – страх был пищей для подземных жителей, и любая слабость духа и нервов могла превратить его в еду, как это случилось с недавними узниками, которые были народом пришлым и не знали всех неприятностей, которые таит дно города Пелевицы. Одна из пар изумрудных огоньков начала подниматься вверх. На свет вылезла голова в шлеме, способный ужаснуть любою девственную душу. Он состоял из ржавых пластин, покрытых отверстиями с рваными и острыми краями. Куски металла были скреплены болтами с гвоздями, образуя жуткого вида головной убор, похожий на терку. Поговаривают, что время от времени, особенно в ночное время, данные создания любили проникать под здания общественных туалетов. Если твари обнаруживали горожанина, мирно справляющего большую нужду, то они высовывали свои головы через туалетные отверстия и начинали своими шлемами раздирать в кровь задницу ничем не повинной жертвы. За это подземных жителей фремлянской породы прозвали «теркоголовыми».
      Появившееся из зловонных недр существо смотрело на палача грустными глазами сквозь линзы, вделанные в корпус металлической шапки. Унылая морда не выражала ни ненависти, ни иной темной эмоции. Только невеселое отчаяние. Зубастый рот, кончики которого опустились вниз, как бы пытался сказать: «Ты почему нас не боишься, сволочь?!» Но Сошка не хотел отвечать. Палач молчаливо коснулся рукой ржавого шлема, и придавил сверху, медленно опуская теркоголового в вонючую даль. Другой же рукой крысюк взял деревянную крышку и закрыл отверстие, полное фекалий, монстров и адских ароматов. Сошка довольно потер ладоши, встал и вышел из клетки, уволакивая за собой еще сонную Ромашку.
      Сверху раздался скрип двери. Послышались шаги. Сошка напряженно вытянулся всем телом, как солдат на параде. В глазах его зажглись огоньки. Наверняка кто-то из стражников пришел проведать узников, или дать палачу новую работу, или просто захотел втихую украсть колбасы, последнее колечко которой было съедено еще вчерашним днем вечно голодной Ромашкой. Но в любом случае Сошка был готов встретить любую колкость или шутку в свой адрес с тем достоинством, какое только могло быть у крысюка столь специфичной профессии. И правда, в подземное помещение спустился Шнявчик, еще недавно дрожавший перед глазами наглой чертовки. Стражник перепугано смотрел в стороны, как бы опасаясь увидеть в темных углах подвала окровавленных призраков.
      - Слушай, Сошка, а эта, рогатая, где?
      - Она ближе, чем ты думаешь.
      Палач указал перстом на пол. Шнявчик удовлетворенно вздохнул, увидав демона женского полу в состоянии временной смерти.
      - Отлично! Слушай, Сош, ты уж извини маленько...
      - Ничего страшного. Такова уж моя профессия – быть презренным отщепенцем патриархального общества.
      - Ну, ты это загнул, Сош. И кстати, я бы хотел...
      Тут сверху раздались крики и топот. Шнявчик резво побежал по лестнице вверх, за ним последовал Сошка, медленно взбираясь по ступенькам. Снизу, возле ноги, звучало сонное бормотание, которое с каждым шагом становилось все громче в такт ударов об деревянные половицы. Шнявчик открыл дверь и командирским голосом крикнул на стражников, собравшихся суетливой толпой:
      - Что тут творится, мать вашу?!
      - Пан Шнявчик, весть ужасная – на Гардура напали! Прямо в святом убежище!
      Стражник обомлел и в ужасе сделал шаг назад. Стоявший сзади палач был оттолкнут, и он вместе с помощницей кубарем покатился вниз по лестнице.
      - Собрать всех!!!
      Сверху захлопнулась дверь, слегка приглушив топот наверху. Послышался щелчок замка. Сошка, лежавший на прохладном полу подземелья, выругался. Как раз в этот момент проснулась Ромашка.
       - С добрым утром, няш!
Чертовка зевнула и по-кошачьи потянулась, хрустя хрящами после небольшого падения.
- Чего уж доброго! Начальника там убивают, а меня не выпускают!
- Так почему ж ты сидишь тут, падлючка?!
- Так дверь закрыта. Наверно замок на автомате сработал.
- Ну, тогда я тебе помогу! Ложка с собой есть?
- Есть. Какой палач без ложки ходит.
Сошка достал из одного из карманов оловянную ложку. Ромашка взяла её и быстрым движением вставила металлическую вещицу себе под глаз. Немного подковырнула и зрительный орган выпал из глазницы. Чертовка немного пошарила пальцем в образовавшемся отверстии и вытянула оттуда черную трость с клюсвастым набалдашником. Глаза у Сошки удивленно округлились. Глазница дземонетки напоминала нору с узким входом, но с бездонной утробой.
- Ромаш... Что это?!
- А, да так, чепуха. Мало ли чего у меня в голове валяется. На, бери палочку.
- И что с ней делать? Дверь ломать?
- Конечно, няш! Попробуй и все получится, - Ромашка с противным звуком вставила глаз на свое законное место. Крысюк грустно посмотрел на тросточку, но потом вскочил с места и с отчаянным криком побежал вверх по  лестнице. Раздался треск и удивленный писк.
- Няш, ну как?
- Уыыыыыы...
Ромашка быстро постучала каблуками по деревянным ступенькам вслед за палачом. Сошку она застала возле самой двери, точнее того, что осталось от неё. Кругом валялись щепки и куски металла. В верхней комнате никого не было – все ушли спасать начальство. Если бы кто и остался, то мог бы воочию узреть палача, держащего в худощавых лапках огромный топор с широким лезвием и черной рукояткой. Величественное оружие блестело в пыльных лучах оконного света, готовое не только ломать архитектурные преграды, но и рубить головы врагов. Несмотря на внешнюю громоздкость топора, в руках он был не тяжелее трости, лишь слегка своим весом напрягая тощие, но элегантные мускулы под тонкой крысиной шкурой, покрытой белоснежной шерсткой. Худощавое тело, изящность которого подчеркивала псевдоодежда из ремней и карманов, на фоне огромного лезвия выглядело орудием уничтожения из плоти и крови, за внешней хилостью которого скрывалась небывалая мощь. Весь пафос ситуации портило только удивленное лицо Сошки, как бы кричащее своим выражением: «СРАТЬ В ТВОЙ ГРОБ!!!»
 Ромашка подошла сзади коснулась лезвия пальчиком. Топор начал уменьшаться, снова превратившись в трость с клювастым набалдашником.
- Ромаш, а что это было?
- Не знаю. Мало ли мне в голову взбредет. Но мне кажется, что эта штуковина считает нас за хозяев, и потому готово стать любым инструментом по одному только желанию... Кстати, а почему как столб стоишь? Нам начальника спасать нужно!